Люди из захолустья - Страница 3

- Налаживай, где потемнее, - суровым полушепотом подгонял Петр.

И по голосу чуялось - другой подымался, настоящий Петр... Он тут же, как бывалый, нырнул на пол между лавок; пооглядевшись, пнул какого-то тощенького паренька, который спал сидя, широко раскидав ноги в лаптях.

- Подбери двигалы-то, не в гостях, едрена, развалился...

Паренек спросонок испуганно поджался, а Петр приспособился боком на котомке.

- Лезь, тут места много! - позвал он Журкина.

Колокол рыднул за мерзлым окном.

В МОСКВЕ

Соустин, он же Николай Раздол, сотрудник "Производственной газеты", взбегал по редакционной лестнице. Он спешил потому, что надвинулся канун праздника, суматошный и ответственный день, а еще потому, что любил в эти утренние часы, до прихода заведующего Калабуха, поодиночествовать в пустом отделе около телефона. Конечно, после того, что произошло в Крыму, он не должен, не должен был звонить, и Соустин напрягался - не звонил три месяца, но телефон манил, как легкая, незапертая дверь туда. И сама Ольга, с ее судорожным характером, могла в любое утро появиться в редакционной комнате...

В отделе его ждал сегодняшний номер "Производственной газеты", еще клейкий, пахнущий скипидаром. Как и всегда, пальцы открыли прежде всего вторую полосу, важнейшую в газете полосу "Промышленного отдела", которую именно он, Соустин, делал с начала до конца.

По верху ее тянулся лозунг из огромных букв: "За новые социалистические методы труда!" Это новшество, вводимое усердно товарищем Зыбиным, замещающим временно ответственного секретаря, подбор материала "букетом" (пять-шесть статей на одну тему), казалось Соустину малоудачным, обедняющим газету. (Вероятно, так думал и завотделом Калабух, он - умница.) Речь шла о начинании рабочих "Динамо", о котором пресса шумела по всей стране, о вызовах на соревнование в работе, о каких-то разламывающих налаженный ход вещей рабочих бригадах...

В заголовках чувствовалась та же иссушающая рука Зыбина: они теряли свой перец, свою игру, незаметным образом искоренялась из них всяческая хлесткая завлекательность, какой славились особенно заголовки Соустина; последний умел тут щегольнуть, любую - даже канцелярски-скучную материю преподнести под распаляющим воображение соусом! Взять хотя бы такие: "Пища гигантов" (об утильсырье), "История башмаков товарища Синицына", "Разбой на Трехгорке" (о путанице с переадресованием грузов), "О чем мечтали трубы", "Баллада рабочего дворца" и т. п. А при Зыбине пошли вместо заголовков огромные шапки (Зыбин в основном заведовал партотделом), иногда строчки в две-три, похожие скорее на выдержки из резолюций, чем на заголовки, с обилием всяких "должны", "поддержим", "выполним", "создадим". Да, в газете сказывалась та же прихмуренность, что и на улице...

Поблескивала лакированная коробка телефона, за нею в трех шагах проплыла Ольга, запрокинув счастливое, терзающее лицо.

В коридоре гулко стучали, устраивали сцену к завтрашнему торжественному вечеру. Близость праздника чувствовалась и в обилии итоговых и юбилейных статей, присланных на правку из секретариата (а сколько еще их было выправлено вчера и позавчера - хватит на неделю!), и во внезапном раскачивании толстого каната за окном: сегодня на фронтон "Производственной газеты" будут поднимать огромное, усаженное цветными лампочками "XII".

Любопытно, кого Зыбин пошлет давать отчет о параде? Неужели на этот раз, из личной неприязни к Калабуху, нарочно назначит кого-нибудь из другого отдела? Кого же? Пашку Горюнова, только потому, что он комсомолец, или Мильмана, или Тимкина, которые обязательно нахалтурят так: "Серенькое, но бодрое утро... Из конца в конец Красной площади четко застыли стройные квадратики воинских частей" - и так далее.

Он хотел было отбросить газету, но где-то среди петита почудилась тревожно-знакомая фамилия. Да, да, на первой странице в телеграмме, из-за границы о съезде химиков упоминался среди прочих научных представителей СССР и Бохон. Несомненно, не могло быть другого химика с такой фамилией, кроме того самого Бохона, с которым разгуливали вместе когда-то по университетскому коридору, сиживали голова к голове в одной аудитории. Маленький старательный Бохончик, он довел свое дело до конца, - вероятно, доцентствует, смотрите - даже представительствует за границей от СССР!

То была не зависть, скорее тщательно подавляемое далекое беспокойство. Ну, ничего... Соустин (это само собой, бессознательно в нем делалось) рванул из-за пояса гранату, конечно мысленную гранату, дернул запал, швырнул ее... На месте Бохона все дымилось теперь к черту, зияло черное пятно.

Это в мыслях... а на деле он просто взял телефонную трубку в горсточку, отвернулся с нею в угол, как с ребенком.

Где-то возник очень тоненький, почти девочкин голосок, он пропел:

- Да-а?

Может быть, кончить самотерзание, заговорить сейчас, выдохнуть себя всего?

Позади ненавистно хлобыстнула дверь. Пашка Горюнов, что-то вроде репортера, ботал на весь отдел болотными сапогами, выворачивая на ходу из нутряного кармана всякую бумажную дрянь - книжонки, сломанные папироски.

- Понимаешь, Соустин, написал статейку-то!

Соустин замахал на него, ужасаясь. В телефоне спросили нетерпеливо:

- Кто это дышит в трубку?

Зацепенел, будто над пропастью. В пропасти бессердечно пиликала по радио заблудшая скрипчонка. А тут еще назойливо выжидали Пашкины болотные сапоги, ватное его пальто с какими-то идиотскими большими пуговицами, Пашкины, прямо в рот глядящие, верящие глаза...

Легкий стук - трубку положили.