Люди из захолустья - Страница 30

Видно, что на Санечку от выпитого накатила неодолимая доброта.

- Насчет мануфактуры ты так соображай. На этом участке на вашем... восемь бараков. Тут все без специальности, и все они сейчас на разгрузку брошены. С разгрузкой-то зашились ведь, мамаша, все строительство на иголке!

Аграфена Ивановна недоверчиво кивает:

- Так, так...

- Соображай. Денег месяц не платят, по пурге на разгрузку за четыре километра гоняют. Сейчас, скажем, сговорится весь народ - и завтра пожалуйста: "На работу не идем, давай деньги, а денег нет - давай мануфактуру. Давай, а то не пойдем". Мамаш? Дадут!

Аграфена Ивановна равнодушно:

- Мне-то что.

- Тебе-то?

Санечка, осклабившись, подмигивает ей, перекашивая при этом все лицо. Он молчит и вдруг подмигивает опять. Черты его неузнаваемы, словно опрокинутые они видятся, и какая-то далекая жуть наплывает на Аграфену Ивановну; ей хочется отступить, у нее кружится голова.

В сенях под метельный гул грохает опять дверь, словно это живьем по Аграфене Ивановне грохнуло - так передернуло ее.

- Кто там еще? - Она рычит в сенную темноту: - Кто-о?

Колокол, метель, лающие чьи-то голоса за дверью. Аграфену Ивановну некая сила заставляет отпрянуть назад.

- Мшанские? Какие такие мшанские? Чего вы...

Дуся выглядывает через дверную щель - голубеет там. Санечка поднимается и со свирепым видом, словно для расправы, идет мимо устрашенной и растерянной Аграфены Ивановны в сени.

В Челябинске с большими трудами пересели на другой поезд. После гор опять раскатилась во все стороны белая, до темноты в глазах, пустая степь. Снеговые вихорки по ней завивались.

Утром подъезжали к невеликой станции. Через дырочку в окно привиделся Журкину одинокий ветряк, растопыривший крылья неподалеку за полотном. Фундамент кирпичный осел на один бок: ветряк кривился сиро, покинуто; может быть, лет с десяток уже на нем не мололи. На целый день от этого ветряка придавило уныньем.

Петра и то разморило от вагонной маеты. Зарос весь сивым коротким волосом, курил кисло, разговаривал срыву.

На станции пускал пар встречный поезд. Журкин сам пошел по морозу за кипятком. Инеем обмохнатило станционные кусты, сквозь них чернело тускло-грозовое небо. Над будкой с кипятком висел плакат:

ПРИВЕТ

ПЕРЕДОВЫМ ПРОЛЕТАРИЯМ,

ЕДУЩИМ СТРОИТЬ МИРОВОЙ ГИГАНТ!

ДАДИМ ПРОЛЕТАРСКИЙ ОТПОР ДЕЗЕРТИРАМ,

ПОДПЕВАЛАМ КЛАССОВОГО ВРАГА!

Во встречном с площадок глазел, покуривая, разный обтрепанный народ. Журкин поспрашивал, не со стройки ли взад едут.

- С нее самой.

- А какая причина?

Мужик с сумою на спине, бывалый, вроде ходока, для смеху подтолкнул другого плечом. Оба с издевкой оскалились:

- Поезжай - узнаешь, какие длинные рубли бывают.

Гробовщик поплелся к вагону, больше уж не спрашивая.

Доедали днем позавчерашние куски, помакивая их в холодную воду и присаливая. На станцийках горячего ничего не подавали, да и ветка необжитая еще была, проложили ее всего с полгода. Кое-где выходили, правда, к поезду бабы с едой. Ржаная лепешка стоила у них рубль. Пять штук монпансье - рубль. Кусок баранины в ребячий кулачок - рубль. Из степи, из чужбины, наезжали заметеленные башкиры в острых шапках. На них глядеть не хотелось. Журкин завернулся с лицом в воротник и, не раздеваясь, не то во сне, не то в лихоманке, провалялся целый день.

Наверху вместе с торбами колобком свернулся Тишка.

Ночью поезд стал в поле. Против него светилась одинокая путевая будка. Пассажиры, ругаясь, поперли с сундуками наружу. Высадку сделали за четыре километра от станции: дальше, по случаю забитых составами путей, поезду было не пройти.

Как только спрыгнули со ступенек, свистнула и залепила очи пурга, потопил сыпучий, по колени, снег. Журкин потихонечку перекрестился: "Доехали..."

Слева мутнела котловина, на далеком небесном краешке которой играл гребешок из огней.

Шли рельсами, между составами. Пурга не залетала сюда: билась снаружи в стены товарных, только снизу охлестывая ноги. Народ раструсился понемногу, только трое наших остались вместе. Журкину едва вмочь было поспевать за Петром, который побрасывал да побрасывал ногами. Ломило плечи от сундучка. В шубе сделалось душно до мокрети, а руки и лицо секла кнутами стужа.

- Полегче, Петра! - взмолился он.

Шагали час, может быть и больше, а составы грудились за составами, тянулись оглохшими бесконечными улицами. Вагоны сменялись порой платформами, тогда в разгороженное врывалась с разбегу буря, путники слепли, хохлились, крутились в ней.

Наконец свернули в степь, в обледенелый ветер. Петр снял торбу с плеч и, не говоря ни слова, сунул ее Тишке. Тот схватил обрадованно: если дядя Петр поручал ему свое имущество, значит не могли бросить его, Тишку, одного.

Вожаком через пургу шагал Петр.

До первых строений добрались по телеграфным столбам. Строения обозначились сарайные, сплюснутые, крыши чуть ли не лежали на земле. Свет пробивался едва-едва. То крайними бараками зачиналось великое поместье стройки.

- Эй, эй! - закричали сзади по-ямщицки.

По колдобинам лошадь с пристуками несла низкие санки. Путники приостановились. Как раз около них санки подбросило на рытвине и перевернуло. Ямщик запутался около лошади, седок вывалился на дорогу. Дело для него было, очевидно, привычное. "Бумаги, черт, - орал он, - бумаги лови!" Гробовщик с Петром бросились помогать, собирали по снегу разлетающиеся, вывалившиеся из утробы седока листки. Тишка положил торбу на дорогу и, пока никто не видел, поплясал и немного поплакал. Буран стервенел, закидывал с головой... Усадив проезжего, Петр спросил про дорогу на Казачью слободу.